Слепухин Юрий Григорьевич - Южный Крест
Юрий Григорьевич Слепухин
Южный Крест
Роман
В "Южном Кресте" автор, сам проживший много лет в Латинской Америке,
рассказывает о сложной судьбе русского человека, прошедшего фронт, плен
участие во французском Сопротивлении и силою обстоятельств заброшенного в
послевоенные годы далеко на чужбину - чтобы там еще глубже и острее
почувствовать весь смысл понятия "Отечество".
Памяти Валентины Ивановны
Беденко-Слепухиной - матери,
друга и незаменимого помощника
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Время не гасило воспоминаний. Оно уплотняло их, сжимая в цепочку
образов, и каждый такой образ постепенно разрастался, вбирал в себя все
сопутствующее, становился символом.
Так образом-символом Ленинграда стала картина белой ночи. Не какой-то
одной, определенной, - ночей вообще, многих, слившихся в его памяти в одну:
безлюдная набережная, широкие воды за низким гранитом парапета и мостовой
пролет, исполинским крылом взнесенный в пустое, прозрачное, обесцвеченное
близким рассветом небо.
В июне того года ему пришлось много работать - уже началась сессия, а
еще нужно было дописать курсовую, оставались хвосты по зачетам, лабораторные
отработки; он возвращался поздно и дома еще просиживал до часу, до двух. Дни
так и мелькали, пронеслась неделя, другая, третья, и - жизнь со всего
разгону вылетела в иное измерение. Двадцать третьего, вернувшись из
военкомата, чтобы собрать вещи, он с недоумением окинул взглядом заваленный
книгами стол - странно, еще сутки назад все это представлялось таким
важным...
А что было затем? Запахи казармы, ритмичный топот сотен сапог на
асфальтированном дворе, "на первый-второй ра-а-ас-считайсь!", соломенные
чучела и деревянная винтовка с отточенным стальным прутом вместо штыка;
потом затемненные перроны Витебского вокзала, лязг буфетов и тоскливые крики
маневровых паровозов, синие фонари, неумолчный грохот колес под полом,
зарева по ночам. Он завидовал ополченцам - их бросили под Лугу, а
Юго-Западный фронт оказался так далеко от Ленинграда; под Белой Церковью
были еще леса, роскошные лиственные дубравы, а потом степи, уже в начале
августа, и именно эта украинская степь стала для него образом-символом войны
- давящий зной, неубранная пшеница в выгоревших пепельно-черных проплешинах,
свирепое солнце сквозь тучи пыли над бесконечными дорогами. Он долго не
видел вблизи ни одного немца, только издали - сквозь прорезь прицела над
подсыхающим на бруствере черноземом, - зеленоватые фигурки бежали рядом с
танками, а танки казались неподвижными, серые угловатые формы медленно
вырастали из дымной мглы, и эта кажущаяся медлительность их движения странно
не согласовывалась с торопливым бегом взблескивающих на солнце гусениц...
Первого немца рядом с собой он увидел позже, уже в лагере. Увидел - и
не удивился, приняв эта за продолжение бреда. Сознание возвращалось
медленно, он потерял много крови, и смысл случившегося дошел до него не
сразу, а как бы самортизированным. Другим амортизатором была на первое время
твердая уверенность, что он все равно скоро умрет - и более крепкие гибли
сотнями и тысячами; с его осколочным ранением в грудь шанс выжить в тех
условиях практически равнялся нулю. Эта мысль примиряла с окружающим, была
лишь горечь, мальчишеская обида на судьбу - все могло кончиться там же, в
окопе, среди своих, стоило лишь проклятому осколку пройти чуть глубже,
рванув своим бритвенно-зазубренным краем какую-нибудь аорту или что там еще
находится в этом месте...
Но он выжил. Через полгода ему
